Текст: Иван Александров
Фото: Ширак Карапетян
Война задевает интересы каждого. Она никогда не действует избирательно. От нее, словно круги от брошенного в воду камня, разбегаются все вне зависимости от пола, национальности или уровня доходов. По данным ФМС, озвученным в эфирах федеральных телеканалов, в Россию из Украины, восток которой охвачен боевыми действиями, перебралось около одного миллиона беженцев. Кто эти люди, чем живут сейчас и как планируют быть дальше, разбиралась редакция People & Times Magazine.
ОБЩЕРОССИЙСКОЕ ДВИЖЕНИЕ «В ЗАЩИТУ ДЕТСТВА»
Ольга Николашина встречает меня на пороге совсем нового дома. Она с мужем и тремя детьми живёт здесь с последних новогодних праздников. Во дворе огромная собака Джина, под лестницей в прихожей кошка с появившимися совсем недавно на свет котятами. Ольга возглавляет местное отделение общероссийского общественного движения «В Защиту Детства». Его членом она стала не случайно: списалась однажды в социальных сетях с Сергеем Пчелинцевым, мужчиной, занимающимся благотворительностью в Нижнем Новгороде. Он и привел женщину в эту организацию, обладающую возможностями. Под опекой Ольги на момент нашего разговора находилось 318 человек. Правда, сама она говорит, что в любой момент их может стать 350 или 400, ведь никто не знает, скольких беженцев привезет очередной железнодорожный состав.
Мы беседуем на просторной Ольгиной кухне, плавно перетекающей в зал. Передо мной на столе лежит пачка «Снегурочки», исписанная фамилиями, адресами и телефонными номерами. Поначалу такие списки пытались составлять в электронном виде (поэтому часть стопки отпечатана на принтере), но в конце концов решили писать от руки — так оказалось быстрее. Когда с Украины начали приезжать первые беженцы, важнейшей задачей Ольги и её помощников стал поиск тех, кто готов их принять или предоставить хоть какое-то жильё. Таких оказалось немало: в Заветном, например, живет семья, разместившая у себя 11 человек.
— А есть, — спрашиваю, — конкретная статистика? Сколько мужчин, женщин, сколько детей?
— Да какая статистика, — отмахивается от вопроса Ольга. — Нет времени статистикой заниматься и бюрократией. Семьями приезжают, успеть бы разместить.
— Дети, — смеется женщина, — забыли, как я выгляжу. Но потом этот сумасшедший режим дал о себе знать. Заболела, слегла в постель и поняла, что силы надо распределять разумно. Иначе толку от меня никакого не будет.
Чуть позже к делу подключилась и городская администрация. К сожалению, помочь там могут лишь очень немногим: беда в том, что Краснодарский край не отнесен к так называемым зонам расселения — субъектам, в которых помощь пострадавшим в ходе боевых действий оказывается полноценно и масштабно.
— Местные власти, — говорит мне Ольга, — делают то, что могут. Упростили ряд официальных процедур: получение временной регистрации, разрешения на работу. Раньше, например, документы на украинском положено было переводить на русский, что стоило 1000 рублей — для людей, хватавших самое ценное, немалая сумма. Теперь их принимают в качестве оригинале. Помогают определиться с работой, подыскивают детям места в детских садах и школах, оказывают разовую помощь продуктами и предметами первой необходимости. Претензий к чиновникам никаких нет — они такие же люди и прекрасно понимают все происходящее. От их работы есть ощутимая польза, а это главное.
Общественное движение — это такая форма хозяйствования, при которой отсутствует централизованное финансирование. То есть как хотите, так и окупайтесь. Вот Ольга и окупается как может: что-то на пункт помощи приносят предприниматели, что-то — простые граждане. И место здесь есть всему человеческому: и благородству, и известной доли жадности, и самому натуральному самопожертвованию.
— Помню, случай один был, — рассказывает она мне, — пришел к нам дедушка, старенький-старенький, лет восьмидесяти пяти, не меньше. В руках у него было две сумки, ну, синих таких, в клеточку. Он одну сначала затащил через порог, потом другую. Я их как попробовала поднять, чуть пополам не согнулась. Открываю; одна доверху набита самыми разными консервами, другая — крупами, фасолью, а ведь пачка фасоли 80 рублей стоит. Я спросила, как его зовут, а он только рукой махнул да сказал, какая, мол, разница, лишь бы людям этим хорошо было. Больше я его не видела. Среди бизнесменов встречаются отзывчивые люди. Например, предприниматель Арутюнян, владелец магазина «Радуга», привез продукты — и много, и хорошего качества. Солидную помощь постоянно оказывает Совет ветеранов БТРЗ.
— Или вот еще, — продолжает Ольга. — Приехала девушка с двумя детьми, один маленький совсем, другой постарше. Ее муж к своей матери в Россию отправил. Мне эта свекровь с первого взгляда не понравилась. Она, когда пришла в наш центр, сразу же схватилась за старую, на ладан дышащую сковородку. Я спрашиваю: «Зачем вам эта сковородка нужна? Вы же нормально живете, она беженцам пригодится, им ведь сейчас каждая мелочь необходима». А она и сказать ничего не может. Ну выдали мы им продукты, они ушли. А через час девочка прямо с детьми обратно прибежала, заплаканная вся. Сказала, что не хочет больше так жить, что свекровь эта ее уже просто поедом съедает. Умоляла меня квартиру ей найти. Квартира-то у меня была свободная в районе мясокомбината. Вот только там одни стены голые, а у нее на руках малыш годовалый. Я связалась с Любовью Григоренко, объяснила ситуацию. До сих пор понятия не имею, кто она такая и чем занимается — просто еще один неравнодушный человек. Она привезла кровать, купила раскладушку, одеяла, подушки. Девочка прожила там три месяца. А пару дней назад приехал ее муж. Кинулся мне на шею, благодарил. Вот так вот — свои выбросили, а чужие приняли.
О каждом из этих людей Ольга рассказывает мне так, словно они роднее всех родственников: «Наша Катя, моя Настенька» Впрочем, глаза женщины настолько красноречивы, что вовсе не нуждаются в словесных комментариях. Все и так ясно: есть люди, у этих людей — беда. И нет никакого деления на «близких» и «дальних», на «хохлов» и «москалей», но есть бесконечное сострадание и безграничное желание помочь. И любовь — в самом что ни на есть истинном смысле этого слова.
— Попадаются, конечно, и такие, которым даже помогать не хочется, — продолжает она. — Например, одна пожилая женщина попросила у меня пачку риса. Его на тот момент не было. Я ей говорю, что риса нет, зато есть гречка, пшено. Она снова, уже на повышенных тонах, требует свой рис. Я стою и не знаю даже что сказать. Пытаюсь снова объяснить, что нет его у меня сейчас. Тогда она просит пачку чая. Я даю. И тут вдруг эта женщина спрашивает, есть ли сахар. А его, как назло, тоже не было. Так она в меня этим чаем кинула. Еще и сказала при этом: «Зачем мне твой чай, если у тебя сахара нет?» Другие, когда звонишь им, отказываются, говорят, что уже устроились, нашли себе работу, скоро должны первую зарплату выплатить, просят с другими поделиться. А эти…
Ольга вздыхает и предлагает мне кофе. Только теперь я замечаю, как сильно она устала. Устала от бумажной волокиты, устала от бестолковых и наглых людей, устала ежедневно пропускать через себя тонны человеческого горя. Позже, уже не на диктофон, она и сама признается — тяжело. Помощников у нее всего двое: председатель городского общества детей-инвалидов и сирот «Журавлик» и еще одна женщина, мать троих детей, двое из которых имеют ограничения по здоровью. Обычные люди, и без того загруженные работой и домашними делами. Они не просят благодарности, и им, между прочим, за это никто не платит. Просто жить по-другому они не умеют.
СЕРГЕЙ И КАТЯ
В прихожей несуразный серый диван, в кухне раскладной стол и кресла без одного подлокотника, напротив — новая, отполированная, блестящая лаком кухонная стенка — видимо, осталась после постройки дома или же от хозяев, которые тут никогда не жили. Большую квартиру в спальном районе города Сергею и Кате помогла снять все та же Ольга: нашла двух сестер, готовых предоставить жилье беженцам, нашла людей, готовых помочь им в течение первых недель. Сначала Катя поселилась тут с детьми, муж вывез их сюда еще в июне. Сам решил остаться в Донецке.
Тогда Сергей думал поживу так еще месяц, все устаканится, успокоится, потом заберу всех обратно. Ему 39, родился и вырос в Енакиево (оттуда же, кстати, родом и Виктор Янукович), окончил школу в 1991 году и вдруг понял, что живет уже в совсем другом государстве. Вся профессиональная карьера Сергея крутится вокруг шахт — жизнь на Донбассе дает о себе знать. Не так давно на Украине был издан закон «О престижности шахтерского труда», который гарантирует труженикам этой отрасли пенсию в размере 80 % от зарплаты в случае, если их стаж составляет не менее 15 лет.
Ему не хватило двух лет. Три месяца назад, когда на юго-востоке воевать начали всерьез, он и решил отправить родных от греха подальше. Поначалу предприятие работало в полную силу; перед его отъездом уже не осталось взрывчатки и лесоматериалов, людям стали платить одну треть заработка. Получив последние деньги, он понял: еще через месяц ничего не изменится. Надо уезжать.
Я не успеваю даже задать первый вопрос: Сергей начинает беседу сам. В нем накопилось слишком много всего, и видно было, что он хочет выговориться.
— Там сейчас самая настоящая гуманитарная катастрофа, — говорит он, отпивая чай. — В Горловке, Славянске, Краматорске давно уже нет ни света, ни воды. Перестала работать сотовая связь. «МТС» не ловит уже очень долго, «Лайв» — с перебоями. Ни пенсий, ни зарплат там, понятно, не платят. Из банков работает только один местный и отделение «Сбербанка». Магазины пока открыты, но продукты туда привозят крайне нерегулярно. В деревнях куры сами по себе бродят, коровы одичали и в стада сбиваются, люди побросали все, скотину отпустили и сами уехали кто куда.
До Ростовской области добрался через КПП «Успенка», заплатив за проезд в организованной колонне. Дважды мы проезжали блокпосты ДНР, один раз — Нацгвардии. — Хорошо, — смеется, — хоть в армию Украины не загребли. А то ведь могли бы.
— Куда ехать было понятно, жена-то с детьми в Армавире. Здесь нам, конечно, помогли: и квартиру дали на время, и продуктов привезли. Работу какую-никакую я сейчас нашел, но это, понятное дело, всё не то. Я же шахтер, хотелось бы трудиться по специальности. Обращался сначала в Шахтинские рудники — там мест не оказалось. Потом звонил в Кемеровскую область, рассчитывал уехать туда по программе переселения. А там таких, как я, с Украины, три тысячи уже на работу приняли, им попросту некуда больше. На получение российского гражданства еще не подавали. Думаем, стоит ли. Мы ведь очень надеемся вернуться на родину и жить прежней жизнью. Свое есть свое. Может, конечно, и уедем еще куда-то: на уральские шахты, на север, мало ли. Жизнь покажет. Пока, конечно, тут останемся. Правда, в России посложнее будет. Например, за жилье приходится платить гораздо больше, чем мы платили в Донецке. Шахтеры там очень неплохо живут.
— Жили, — перебивает его Катя.
— Ну да, жили, — соглашается ее муж. — Нам всегда много платили, давали разные социальные льготы, подоходный налог составлял 10 процентов, а не 15 или 17, как у других, рабочий день был 6 часов, отпуск — 60 дней в году. Но вы поймите: это было так потому, что Донецкая область кормила всю страну. Нам некогда было майданить, у нас своих дел там хватало.
Я сознательно не хотел затрагивать никаких политических тем. Сергей сам счел нужным обо всем рассказать: и о Майдане, и о президентских выборах, и о референдуме, и о том, почему на востоке сейчас гибнут люди. Спокойно, без эмоций он пытался объяснить мне, что западная и восточная часть Украины — это два разных мира, живущие разной жизнью и по какой-то нелепой случайности оказавшиеся зажатыми в границы одного государства.
Сергей замолкает. В комнате становится тихо. На руках у Кати засыпает малыш. Старшему сыну девять, он сейчас во дворе играет с местными детьми в футбол. Дети ведь все переживают проще, чем взрослые — вот и он сразу нашел компанию и налаживает свою маленькую жизнь, а большую наладить пытаются родители.
— Никогда бы не подумал, — вдруг тихо говорит Сергей, — что может… вот так быть. Живешь живешь, накапливаешь, покупаешь все… а потом бах — и нет ничего, все с нуля начинать. Как только наладится все, будем возвращаться, — уверенно добавляет мужчина. Катя кивает головой.
КРИСТИНА НЕФЕДОВА
Кристина в России уже довольно давно с середины апреля. Как ни странно, именно в этом факте и кроются все ее проблемы. Девушке пришлось на себе испытать всю беспощадность отечественной бюрократической машины.
— Из Луганска нас с четырехлетней дочкой забрал мой папа. Заехал на своей машине на территорию Украины и увез. Нам, как потом выяснилось, сильно повезло: буквально через пару дней после того, как мы добрались до Армавира, для русских мужчин закрыли границу. Думали, что раз мужчина, значит, едет помогать ополченцам. А уезжать решили после того, как стали пропадать люди, а на окраинах города уже можно было услышать звуки выстрелов. Сейчас, когда мы прожили тут уже три с половиной месяца, жизнь более или менее наладилась: ребенка устроили в садик, я активно ищу работу, помогаю отцу снимать и фотографировать свадьбы разные, корпоративы. Но так было вовсе не с первого дня нашего пребывания в России. Это теперь каждому, кто приехал, сразу же оказывают самую разную помощь, быстро и без проблем оформляют любые бумаги, выдают продукты и предметы быта. А тогда, в середине апреля, никто еще не воспринимал происходящее на Украине всерьез. Не верили, что там война идет.
В том числе и чиновники самых разных инстанций. У меня начались огромные проблемы с документами: заканчивался срок разрешения на временное проживание. Позже в России вышли соответствующие законы, которые как-то упрочили мое положение. Хоть не так страшно стало. На Украине меня ничего больше не держит. Жду января 2015 года. Можно будет надеяться стать гражданкой РФ по общей квоте. Жалко, конечно, что потеряла все имущество: квартиру, мебель, вещи. Ну да ничего страшного. Я-то смогу заработать себе все заново. Очень жалко стариков, у них ведь не получится начать жить сначала.
Моя мама так и осталась в своем доме, сказала, что ей все равно, где умирать.
И так очень у многих. Люди не хотят бросать нажитое, то, на что копили много лет. Я поначалу в Армавире была одна — никого из друзей, знакомых тут не было. Потом перетянула подругу Катю. Вместе ведь всегда проще преодолевать трудности. Кстати, у многих приезжих теперь возникнут неприятности
с трудоустройством. Вот, например, еще одна знакомая преподавала раньше украинский язык. У нее и образование соответствующее. Что она тут делать будет? Сильно сомневаюсь, что по профессии работать. Все, у кого юридические специальности, тоже в России никому не нужны. Здесь же совсем другие законы. Да и
российское гражданство надо иметь.
Несмотря на все эти неприятности и то, что пришлось бросить родной дом и уехать в чужую страну, оптимизма в глазах Кати гораздо больше, чем грусти. Отчаяния в них нет совсем. Она уверенно и с надеждой смотрит в будущее, имеет план действий и уже почти не тревожит себя воспоминаниями. Только иногда, увидев где-то фотографии Луганска, она понимает, что ходила по этим улицам, жила в этом городе, понимает, что не знает, как сложилась судьба десятков ее знакомых, коллег, друзей.
РАИСА НИКОЛАЕВНА
С Раисой Гамазовой мы встретились на остановке одного из пригородов.
— Извините, — сразу же сказала она мне, — что не могу вас домой пригласить. Была бы у себя — другое дело, а сейчас ведь у чужих людей живу, неудобно всё-таки. Может, отойдем куда-нибудь, где потише?
Я соглашаюсь. Мы направляемся к ближайшей детской площадке. Лавочек тут нет, и разговаривать приходится, облокотившись об одну из каруселей. Рядом расположилась шумная молодая компания.
— Так вы, значит, о жизни беженцев написать хотите? — спрашивает она. Я киваю головой. С минуту мы молчим; потом я замечаю, что под очками Раисы Николаевны блестят несколько крупных слез. Она украдкой пытается вытереть их платком, но линзы сводят все ее старания на нет.
— А что про нас писать. Оказались на старости лет без дома, да еще в таком статусе — беженцы. Как бездомники какие-то.
Раиса Николаевна родилась на Кубани, в станице Новоалексеевской. С будущим мужем , курсантом летного училища, познакомилась в Армавире. Они, как и все военные семьи, объехали полстраны: Липецкая область, Азербайджан, потом Украина. Там и осели.
— Служили всю жизнь честно Советскому Союзу, заработали себе жилье, вырастили детей. У меня уже и внуки есть. А что теперь будет, непонятно. Квартиры мы там оставили, ключи отдали соседям. Сначала не думали, что уезжать придется, надеялись войну все-таки дома пережить. Закупили консервов, крупы, муки… Все это у меня в кладовке лежало. Недавно дозвонились до соседей и сказали им, чтобы они брали что нужно. У них трое детей. Там сейчас с едой большие проблемы — полки в магазинах абсолютно пустые.
— Страшно все это, — продолжает она, — для старика. Молодым проще, они могут снова все заработать, жизнь с чистого листа начать, уехать куда-нибудь. А мы что? У меня для этого ни сил нет, ни здоровья. В конце жизни такое. Не передать.
До России Раиса Николаевна добралась вместе с сыном на машине. Дочь поехала с внуком на автобусе. Пересечь границу у нее получилось не сразу — первый рейс, на который они купили билет, отменили из-за того, что накануне был обстрелян автобус, следовавший из Луганска в Краснодар. Им предложили уехать утром, честно предупредив: за их безопасность никто не отвечает.
— Всю дорогу молилась, — говорит Раиса Николаевна. — Мы очень боялись ехать: машины тогда у людей отбирали на нужды армии Украины. Ну, как-то добрались. Радовались, что вообще живые остались. Сюда, когда приехали, понятия не имели, что делать. Встали часов в 11 вечера на дороге и стоим. Я позвонила дальним родственникам, но у них, как в той сказке, места не оказалось. Потом в Новоалексеевской нас всё-таки приютила двоюродная племянница. Позже я приехала в администрацию Армавира, где мне уже и помогли по-настоящему. Нас поселили в дом к семье, когда-то уехавшей из Грозного. Они, правда, успели тогда продать свое жилье и купить его здесь, а у нас не получилось. Как только мы зарегистрировались, нам сразу стали поступать звонки из поликлиники, управления образования, центра занятости. Вернулись мы на родину, да только не так, как все нормальные люди. России сейчас тоже непросто. Что завтра будет, неизвестно, — заканчивает она прерванную речь. РТ
