Наша семья жила в Луганской области. В 1941 году мне было 18 лет. Как и многие ровесники, после школы я устроился работать учеником на строительное предприятие.
На второй день войны я был мобилизован на оказание помощи нашей армии в сооружении военных окопов. Поехали в Запорожскую область — там должна была находиться линия обороны. В течение месяца мы копали противотанковый ров. Это была яма глубиной три метра и шириной около семи, которая тянулась на несколько километров. Выкопали только одну линию — нам приказали все бросить и отступать.
Немцы наступали нам на пятки. Мы отступали очень быстро. Следом шла армия.
Я тогда впервые увидел фронт: над нами летали самолеты, и мы, общаясь с солдатами, наконец начинали понимать, что случилось нечто страшное.
Так, отступая, мы вернулись в Луганск. В городе нас разделили на военнообязанных и рабочих. Из первых сформировали воинские подразделения и тут же отправили на фронт.
Я чудом не попал под оккупацию. Когда после окопов добрался до родного города, узнал, что соседние районы уже заняты немцами. Переночевал и на следующий день пошел в военкомат записываться добровольцем. А его уже в городе не было — всех эвакуировали.
Я и еще несколько человек решили догонять. Пешком. Дошли только на третий день. А семья осталась. Отец с матерью, две сестры и брат. Как они жили, до сих пор не понимаю.
Территория оказалась нейтральной: еще не захваченная немцами, но уже оставленная русскими. Ни работы, ни еды — один страх. Через две недели пришли немцы, и город был в оккупации в течение пяти месяцев. В ноябре 1941 года меня направили в Сталинград и зачислили в школу сержантов десантных войск.
В течение шести месяцев нас обучали действующие офицеры, которые проходили лечение в местном госпитале. Выпуская группу, они вместе с солдатами уходили на фронт. Из нашего выпуска только троих, в том числе и меня, оставили обучать следующий курс.
Весной 1942 года немецкие войска подошли к Сталинграду, и нашу школу подняли вверх по течению Волги до города Камышина. Мы должны были набрать новый состав и продолжить обучение. Но фронт был очень близко, забирали всех подряд, и учить было просто некого.
Меня направили в Москву. Там формировалась Четвертая гвардейская воздушно-десантная дивизия. В нее отбирались молодые, боеспособные и хорошо обученные солдаты.
В конце 1942 года нашу дивизию направили в район Старой Руссы, под город Демянск, где нам пришлось простоять всю зиму. Задача была одна — ни шагу назад. За нами проходила железнодорожная линия Москва — Ленинград — Мурманск. Это была главная артерия всех грузов, которые привозили на кораблях из Англии. Даже если бы мы захотели, уйти с места не было никакой возможности. В ту зиму нас завалило снегом. Люди проваливались в сугробы по пояс.
Были вырыты только сообщения между пушками, по ним и ходили. О том, чтобы вытащить орудие и сдвинуть с места, не могло быть и речи.
Кормили нас очень плохо. Ели один суп и хлеб. Черный-черный. В нем был и горох, и фасоль, и овес — все что угодно, лишь бы напоминало хлеб.
Наша дивизия стояла в лесу. С одной стороны, это было неудобно и опасно. Если снаряд попадет хотя бы в маленькую ветку, он взрывается. Старались незаметно вырубать деревья, чтобы они не мешали стрелять. Преимущество было в том, что камера немецкого самолета снимала только густой лес, и противник не понимал, откуда мы стреляем. Но все-таки настал день, когда нас вычислили. Во время стрельбы самолет засек нашу пушку. Начался обстрел.
Нам приходилось делать шалаши из веток и под ними укрываться от осколков. Место, где мы стояли, было болотистое — окоп вырыть невозможно. В этот день я был дежурным и находился возле пушки. Во время обстрела старался лечь пониже в снег, чтобы меня не зацепило осколками.
Вдруг прилетает снаряд и падает рядом с моей головой под колесо. Уходит в грязь и не взрывается. Секунды три я лежал и, кажется, даже не дышал. Потом поднялся и, насколько хватало сил, побежал в лес. Так этот снаряд и не взорвался. В этот день у меня было боевое крещение.
Вышли мы из леса только в апреле 1943-го. Всю дивизию отправили в Москву, где должны были заново укомплектовать — готовились к Курской битве. Мы участвовали во всех атаках. Прорывали оборону, передавали территорию другой дивизии и переходили на другой участок.
На Курской дуге не было единого фронта, прорывались кусками. Ночь проходила, и было неизвестно, где противник. Бывало, готовились стрелять в одну сторону, а наступление было с другой. Постоянно приходилось разворачивать пушки. Линия обороны была разбита — кто где мог, там и стрелял.
С самого утра начиналась артподготовка. До семисот орудий было сосредоточено на каждом километре: пушки, минометы, огнеметы и, конечно, «Катюши». Ее выстрел означал начало операции. Мы сами ее боялись и представляли, каково было тем, до кого долетали ее снаряды.
После Курской дуги, с июля 1943-го мы уже не отступали, а непрерывно двигались вперед. В ноябре 1943 года дивизия подошла к Днепру. Главной задачей было к 7 ноября освободить Киев. В победе уже были уверены все: от главнокомандующего до простых солдат.
Наша дивизия должна была первой форсировать Днепр в направлении Киева. Река простиралась перед нами примерно на три километра, берег очень высокий, около двадцати метров. Было очень страшно.
Переплывали только ночью, на лодках. Стоило немного сбиться с курса и можно было попасть к немцам. Орудия тоже перевозили на лодках. Нас постоянно обстреливали с бронепоезда — так что многие пушки мы потеряли. Но моя выжила.
7 ноября 1943 года Киев был освобожден. За форсирование Днепра я получил высокую правительственную награду — орден Красного Знамени.
Очень мешало во время войны то, что было много безграмотных. Некоторые не имели даже четырех классов образования. Из всего расчета только я один мог стрелять из пушки. Меня уже можно было назначать командиром отделения, но этого не делали, ведь тогда некому было бы стрелять.
Я со своим орудием был «кочующим». Рано утром мы выезжали и прятались за какую-нибудь хатку, где уже был приготовлен окоп. Мне давали координаты, я стрелял, а потом очень быстро на лошадях вместе с пушкой мчался подальше от этого места. Через некоторое время немцы по звуку летящего снаряда понимали, откуда он был выпущен и стреляли в это место. Могли даже самолет направить. Но нас к тому времени уже и след простыл.
В одном из боев под Грацем в Австрии нас подвела пехота. Мы стояли с замаскированными орудиями в ста метрах от них. Вдруг из-за бугра появились немецкие танки. Никто их не видел. Пехотинцы от неожиданности побежали в обратную сторону. Мы им кричим: «Ложись! Прикроем!» — нам без пехоты никуда. Они сначала отстреливались, а потом пропали. Нас осталось семь человек. Я тогда подумал: «Все, теперь нам точно капут».
Решено было стрелять последними зарядами и уходить. Пусть нас обнаружат, но долг мы должны выполнить до конца.
Я увидел, что немцы сгруппировались возле какого-то человека, видимо, командира. Навел на них пушку и запустил последний снаряд. Сразу после этого снял прибор наведения — с ним немцы могли стрелять по намиз нашей же пушки. Спрятал его за пазуху и едва успел отбежать от пушки на несколько метров, как в нее попал снаряд.
Меня словно палкой ударили — осколки попали в ноги. Было больно, но я как мог, побежал к своим. Спаслись все. За этот бой меня наградили орденом Славы 3-й степени, несмотря на то, что на войне мы не думали ни о каких орденах и воевали не ради них.
После ранения я вернулся из госпиталя за неделю до конца войны. Мне выдали новую пушку и направили в дивизию, но не в мою родную, четвертую, а в третью. Шел бой за какую-то деревушку, и вдруг нам кричат: «Огонь прекратить! Не стрелять!» А через некоторое время: «Война закончилась!»
Никто сначала не поверил. Все из окопов вылезали, стали друг у друга спрашивать. И только когда командир дивизии приказал: «В честь победы пять снарядов в воздух!» — мы поняли: все, победили!»
Уже на следующий день стали отбирать участников на Парад Победы в Москву. Собирали сведени о самых отличившихся во время войны. Хотя командиры уже примерно представляли, кто должен быть на этом параде.
Кто-то месяц служил, кто-то два, а я всю войну прошел в одной части, но в списки не попал. Обо мне никто ничего не мог сказать — только неделя прошла после того, как я пришел в эту часть. Ну не попал — значит не попал. Особо и не переживал. Хотелось, честно говоря, отдохнуть после войны, а не маршировать.
Ребят увезли. А нас покормили и разрешили заняться своими делами. Вдруг после обеда опять объявляют построение. Смотрим, а некоторых из тех, кого отобрали на парад, привезли обратно из-за того, что они слишком мало служили. Пришлось опять выбирать.
Подходит командир к нашей батарее, смотрит на меня и спрашивает: «Ты кто?» Отвечаю: «Командир четвертого орудия, сержант Мизгин». Он посмотрел на мои ордена и медали и приказал выйти из строя — так я попал в число участников Парада Победы. На пассажирском поезде, который провез нас через Австрию, Венгрию и Румынию, мы прибыли в Москву. Поселились в казармах и дважды в день по два часа ходили строем. Так прошел месяц.
24 июня рано утром, слегка перекусив, мы направились пешком к Красной площади. Весь парад состоял из десяти фронтов. В каждом была тысяча человек. Всех расставили по росту. Я шел в почетном втором ряду. В первом были только командиры.
После парада начался концерт, а мы пешком пошли обратно в казармы приводить себя в порядок. На следующий день нас посадили на поезд и повезли в Японию. Домой я вернулся только в 1947 году.
Война научила меня не отступать. В жизни были разные ситуации, когда опускались руки. Но фраза «Ни шагу назад» всегда отрезвляла.
На фронте было много моментов отчаяния, глупых приказов и необдуманных действий. Что, например, нужно было делать, если немцев пятьдесят человек, а нас трое и без патронов? Как японцы харакири себе делать? Нет. Был приказ: «В атаку!» — и мы шли в атаку.
Страшно было попасть в плен. Уже в Японии, в 1946-м, я видел, как их солдаты приковывали себя к пушкам, чтобы не отступать. А если понимали, что выхода нет — вспарывали себе животы. У нас, конечно, такого не было, но среди солдат было негласное правило: «Умри, но не сдайся».
После войны, работая на железной дороге, я видел как тех, кто побывал в немецком плену, везли в лагеря. Десятки вагонов. Мы даже не знали, откуда они и куда направляются. Страшно было на это смотреть.
Немцев мы ненавидели, но какой-то особой, человечной ненавистью. Жалости к ним не было, но не было и звериной жестокости. Среди них тоже попадались нормальные, обычные солдаты. Был случай, когда один из немцев, потерявшись, случайно вышел на наше орудие. Мы его не тронули и отпустили, но и он нас своим не выдал.
В большинстве случаев хотелось лично придушить каждого. Один раз меня вызвал командир и, ничего не объясняя, повел в лес. А там в огромной яме лежали расстрелянными практически все жители соседней деревни. Эта картина у меня до сих пор стоит перед глазами.
На войне ни в кого не верили: ни в Бога, ни в дьявола. Хотя, конечно, мы задумывались о том, что кто-то все это сотворил, но тогда почему он допустил такую ужасную войну? Почему не спас детей и женщин? Однажды перед боем еще совсем молодой парнишка рядом со мной усердно молился. Его убили в первые минуты. Разве это справедливо? У меня тогда возникало много вопросов, ответы на которые я до сих пор не могу найти.
То, что сейчас происходит на Украине, я даже в страшном сне не мог представить. Ближе украинцев у нас никого никогда не было. Победу добывали все вместе. Не было различий: грузин, армянин, украинец. Все говорили на разных языках, но понимали друг друга.
Сейчас, к сожалению, мы не застрахованы от новой войны. В современном обществе нет идеологии. Хочется, чтобы новые поколения помнили свою историю, уважали стариков и не повторяли страшных ошибок прошлого. Мы для этого и воевали и сделали все, что смогли. PT